|
Карина
Буянова
Незабываемое. Авторская книга
Залив
Я иду к нему сияющая, лёгкая,
стройная, почти вприпрыжку, с прямой спиной, развевающимися на ветру волосами.
Ещё миг – и мы встретимся, и, как всегда, я буду часто дышать и хлопать
глазами, а он ответит спокойной улыбкой и солнечными бликами, которые мгновенно
даруют моей душе счастье и умиротворение.
Наш роман тянется очень долго,
столько, сколько я себя помню.
Мы оба неизбежно меняемся, год от
года. Мои волосы всё короче, он всё более стеснён внешними обстоятельствами,
которые поначалу казались мне уродливыми и печальными, но теперь я восхищаюсь
ими, понимая, что через несколько лет буду вспоминать их с такой же нежностью,
как те стародавние, след которых можно найти только в своей памяти.
Раньше я больше любила говорить с
ним, теперь – слушать.
Слушать неспешный, год от года всё
более спокойный плеск его волн, смирённых дамбой и Западным скоростным
диаметром, любоваться им, меняющим цвет от сотни оттенков серого до
пронзительно-синего, останавливаться в его вечности, над которой не властно ни
время, ни плоды рук человеческих.
На Васильевском острове всегда
останется кусочек Финского залива.
Пусть усечённый, пусть обманчиво
спокойный, но меня не проведёшь, и ему это хорошо известно. Я помню его
свободным – с песчаным берегом, огромными валунами. Помню, как прибегала к нему
лечить свою душу.
О, как я была молода, как мало
ценила его близость! Как изо всех сил стремилась делить его с другими, как будто
важнее всего – притащить к его границам толпу людей, нарушающих вечную,
неизбывную гармонию запахом жареного мяса, громким смехом и бесконечными
песнями под нестройный гитарный лад. Тогда именно это казалось синонимом
счастья.
Залив следил за нашими забавами,
как мудрый родитель, и никогда не обижался на естественное желание юности
заменить его тихую мудрость «настоящей, динамичной жизнью», которую мы,
изобретатели велосипеда, пробовали на вкус.
Он-то знал, что пройдут годы,
прежде чем мы будем приходить к нему именно за тем, что даже не принимали во
внимание, что именно это мы начнём ценить жадно и ревностно, стараясь ни с кем
не делить, кроме, может быть, самых достойных и близких.
Это единственное место в городе,
где я выключаю музыку и немного отрешённо впитываю каждый звук – плеск воды,
крики чаек, детский смех, свист бессмысленных рыбацких удочек, нецензурные,
восторженные возгласы подростков, прыгающих в воду, несмотря на официальный
запрет.
Многие приходят сюда парами, но
много и таких же, как я – умиротворённых одиночек, развалившихся на берегу с
закрытыми глазами или с книгой в руках. Кажется, из уважения к нашему
созерцанию проходящие мимо люди говорят тише обычного. Но, скорее всего, это
происходит невольно, как приглушают голос в храмах или священных местах без
лишних напоминаний.
Залив – наше сакральное место,
наш храм и божество, не требующее никаких жертв и обрядов, ибо кому, как ни
ему, вечному, знать, насколько коротка человеческая жизнь со всеми её
терзаниями, мечтами, свершениями, дерзновениями и падениями.
Поэтому на Заливе находится место
всему и всем. Только здесь мы, люди, такие разные и не похожие друг на друга,
негласно объединяемся в том, что сложно выразить словами. Каждый из нас
прикасается к чему-то большему, чем заботы повседневности, и как будто узнаёт
нечто особенное, существующее только сейчас, здесь – и чтобы продлить это
ощущение, всегда нужно вернуться.
Залив – хитрое божество, которому
мы платим пожизненную ренту, сами того не замечая.
Если после смерти действительно
есть некое загробное существование, в котором каждому даётся согласно его вере,
моим раем будет берег вечного Залива, где я буду сидеть, впитывая его мудрость
и знание, и нам уже никто никогда не помешает.
Мой Невский
Невский проспект, основная артерия
Города-на-Болотах, больше всего напоминает огромный человеческий муравейник,
где снуют толпы людей, проносится огромное количество машин, без устали мигают
огни светофоров, вывесок различных кафе, ресторанов, бутиков и рекламных
конструкций, и обязательно присутствует гул, напоминающий пчелиный рой.
Невский – столь манящий и
притягательный для туристов – абсолютно кошмарный для любого местного жителя,
волею обстоятельств работающего или учащегося рядом с ним и вынужденного
продираться по нему к метро или наземному транспорту в самые пиковые часы. Кажется,
он никогда не бывает спокойным. Будь то будний или выходной, утро, день или
вечер, дождь, снег или летний зной – Невский обязательно бурлит, не
останавливаясь ни на секунду, полностью лишая возможности почувствовать хоть
что-то, кроме этого безумного человеческого потока.
Но так только кажется.
Мой Невский начинается примерно в
пять утра выходного дня зимой, когда уже холодно и сухо, когда всюду развешены
новогодние гирлянды, и в воздухе витает праздник. В это удивительное время
проспект практически пуст. Отгулявшая в клубах и барах молодёжь уже разбрелась
по спальным местам, тишину отдыхающего города нарушают разве что случайные
автомобили – такси или личный транспорт тех, кто рано заступает на смену. Большинство
популярных заведений давно потушило свои огни, исключение составляют
круглосуточные кафе – и в них тоже никого, кроме уставших работников да пары
молодых людей, дремлющих в ожидании открытия метрополитена.
В эти несколько часов Невский –
полностью мой, безгранично открыт для познания, любования, прогулки и изучения
каждого переулка, каждой фрески или скульптурного орнамента. Можно обойти его
вдоль и поперёк, сделать замечательные фото или даже снять атмосферный
видеофильм о пустынном, замершем проспекте Петербурга. Можно присесть на
совершенно пустых скамейках и выпить что-нибудь горячее из специально припасённого
на такой случай термоса. Задержать дыхание, стоя на абсолютно пустом Дворцовом
мосту, под которым распростёрлась гордая, полноводная и суровая Нева.
Но придётся поторопиться –
времени не так много. Уже в семь утра магия тишины начнёт стремительно таять, а
ближе в восьми её полностью сменит привычный гул большого города с его суетой и
бесконечным движением. Волшебство растворится в воздухе, словно его и не было,
чтобы остаться только в памяти, опечататься в сердце и никогда, никогда оттуда
не исчезнуть.
Петербург
Городское летнее утро встречает
удушливым жаром. Сильные порывы ветра не несут прохлады. Главная артерия Города-на-Болотах
удивительно малолюдна ранним субботним утром, но, кажется, что всё окружающее
пространство давит на меня, спавшую три часа прошлой ночью. Она была слишком
белой, слишком неспокойной.
Я думала о тебе.
Ты напоминаешь свежий воздух,
неуместный среди старых, невысоких, однообразно и разнообразно красивых домов,
нависших над неширокими улицами, на которых триста с лишним лет назад
зародилась жизнь. Зародилась, чтобы не развиваться, а замереть памятником самой
себе, плавно переходя от состояния бытия к небытию, неспешно и романтично, еле
осязаемо, так, что непонятно, была ли она по-настоящему или явилась плодом
человеческих иллюзий, привычно воспевающих то, что сложно понять и
охарактеризовать однозначно.
Как и мне не понять своё
отношение к тебе.
Я брожу, отдаляясь от центра,
пытаясь найти ответы на Советских улицах, отличающихся друг от друга только
порядковым номером. Они ничем не напоминают о советских временах. Они такие же,
как линии моего родного острова, проложенные значительно раньше. Они такой же
Петербург.
Всё здесь Петербург, как он есть,
будь то цветы на балконах, спящие алкоголики на детских площадках, поребрики,
превращающиеся в бордюры где-то возле Бологого.
И я – Петербург во всех его
лучших и худших ипостасях, и это никогда не изменится.
Отсюда можно уехать на время,
даже навсегда, но вылечиться, вытравить из души, из сознания невозможно. Все
моё существо пропитано Городом-на-Болотах, какой живой бы ни была, как далеко
ни улетала бы моя мысль. Петербург бежит по моим венам, вопреки сокрушительной,
бурлящей, хронически не находящей выхода энергии. Петербургу не нужно
удерживать меня в плену, потому что он с самого начала царствует внутри.
Зачем я тебе? Тебе, живому,
свободному, горячему, сильному и твёрдо стоящему на ногах в бешеном ритме совсем
другого города, иррационально любимого мной так, словно я прожила там несколько
прошлых жизней?
Зачем тебе этот Петербург, от
которого нет спасения, куда ссылают провинившихся грешников, чтобы они блуждали
в призрачном романтизме до тех пор, пока отпущенные годы не будут сожжены
дотла? Петербург неровный, переменчивый, прекрасный и печальный одновременно,
непредсказуемый, в любой момент готовый спрятаться за невесть откуда
появившимися облаками? Петербург нежный, открытый, надрывный, таящий в себе
множество сюрпризов даже на самом обычном узком переулке, в который можно
забрести случайно, а потом долго и безуспешно искать выход сквозь дворы-колодцы.
Я покидаю переплёты улиц и
оказываюсь на набережной. Нева сегодня оделась синевой, а вчера напоминала жидкий
свинец, пугающий и вместе с тем необъяснимо манящий под свою сень. Почему,
глядя на эти воды, мне кажется, что я с ними прощаюсь?
Я бы попрощалась с тобой, если бы
могла.
Я боюсь тебя. Боюсь себя. Боюсь
не меньше, чем не успеть вернуться на свой безопасный остров до развода мостов.
Боюсь и инстинктивно хочу убежать под старые крыши. Боюсь, потому что знаю: нет
ничего соблазнительнее и притягательнее, чем остаться и смотреть. Смотреть, как
освобождается скованная внушительными мостами Нева, как разрываются связи между
частями города, как стираются прежние пути и границы, как ночное небо сливается
с водой в отсветах огней, и как величественно плывут корабли.
Боюсь, потому что всем сердцем
желаю плыть вместе с ними, и это желание сильнее привычных инстинктов.
А значит, и падение будет
болезненнее, когда придёт время упасть. Город-на-Болотах, за триста с лишним
лет своего существования повидавший множество падений, получит очередную дань и
призрака вместо живого человека.
Таковы законы Петербурга,
нерушимые правила, которым следует каждый его житель, из года в год смиренно
принимая серое небо, дождь и ветер во имя шестидесяти дней, когда на болотистую
землю спускается истинный Рай. Ради этого стоит жить, ждать и отдавать себя
искренней радости, которой не суждено продлиться долго. Это – цена, которую
платит каждый, это Петербург как он есть – горделивый, величественный и
прекрасный, холодный, отчуждённый и высокомерный, непостижимый, обидчивый и
благодарный, молодой, яркий, божественный, чуткий, всегда близкий и далёкий
одновременно.
И, глядя на волну, бьющуюся о
монолитный, искрящийся на неожиданно появившемся солнце причал, я понимаю, что
готова заплатить.
Ураган
За окном старого дома темно,
готовые вот-вот растрескаться стёкла покрыты струями воды. На высоте шестого
этажа дома, построенного на ненадёжных болотистых почвах, то и дело проносятся
прочь полиэтиленовые пакеты. Они находят временный приют на выступах
водосточных труб, чтобы вскоре сорваться по велению беспощадного урагана,
вторые сутки владеющего городом.
Когда-нибудь в этом мире не
станет людей, творений их рук и гения мысли, исчезнут любые положительные и
отрицательные следствия нашего пребывания на планете, но останутся
полиэтиленовые пакеты. Они будут сниматься с места на место от любого дуновения
ветра, бесплотные призраки цивилизации, не способные обрести покой.
Часть меня улетела вместе с ними.
Нынче шутят, что Бог, задумав
устроить конец света этим летом и избавить мир от полчищ грешников, никак не
может определиться, сдуть нас, расплавить или утопить. Ураган и правда
напоминает Вестника Апокалипсиса, призванного в город с единственной целью –
вычищать. В нём нет ничего созидательного, он не несёт ни свежести, ни прохлады
в летний зной, он не дарит глотка воздуха, необходимого для того, чтобы
двигаться вперёд, в новый этап жизни. Он беспристрастен, лишён температуры и
настроения. Он – Каратель, сурово отсекающий своим перстом всё, чему больше нет
места.
Здесь больше нет места теплу,
солнечному свету, радости, надежде и распахнутым за спиной крыльям.
Крылья бессильны перед ураганом,
как и любимые горожанами зонты – даже «трость» он с лёгкостью выворачивает
наизнанку и ломает, как детскую игрушку. От него нет защиты, как и выбора – он
проникнет в любой дом, в любое помещение, несмотря на крепко запертые ставни;
он выгонит Невские воды из её гранитных берегов и зальёт асфальт проезжей
части, несмотря на высокотехнологичную дамбу. Он напоминает нам, что когда
пробивает час Судного Дня, ни одно человеческое изобретение не способно
отвратить неизбежное.
Но это не сегодня. Сегодня
ураган, завладевший Городом-на-Болотах, лишь напоминает о себе, как сборщик
дани с порабощённых земель в древние времена. Как и всегда, он заберёт своё и
покинет владения до следующего раза.
Он обязательно вернётся, как
только мы вновь вырастим радость, улыбку, огонь в сердцах и зыбкие надежды на
счастье.
Я встречаю его с улыбкой. В этот
раз мне практически нечего терять, и ураган усмехается, рассыпая по кухонному
столу пепел с моей сигареты. Неожиданно он кажется мне тёплым, и я с трудом
подавляю в себе желание выбежать во внешний мир, позволить ему унести и меня,
как Мэри Поппинс. Я чувствую, что справилась бы и без зонта.
Потому что я совсем пустая. А
ураган приходит за теми, кто ещё жив.
Поэтому я заворачиваюсь в плед и,
слушая, как за дребезжащими стеклами бушует Великий Очиститель, впервые за
много лет обошедший меня стороной, понимаю, что наконец-то выучила урок и стала
полноценной, неотъемлемой частью Города-на-Болотах.
Его пустой оболочкой.
От Петербурга к Москве
Мои отношения с родным городом
больше всего напоминали роман с мужчиной, к которому невозможно тянет, который
болезненно близок духом и сознанием, но рядом с которым столь же тяжело, как
вдали от него. Ты любишь его отчаянно, горько и страстно, с надрывом и
неизбывной тоской, а он лишь позволяет себя любить. Ты готова отдать ему душу,
но в ответ получаешь лишь периодический, хоть и сильный интерес, и каждое ваше
взаимодействие приносит эмоциональную бурю и полёт, сравнимый лишь со степенью
погружения на дно, когда он исчезает и держит дистанцию, холодный, красивый,
недосягаемый. В эти моменты ты умираешь миллион раз, куришь одну сигарету за
другой, чтобы в дыме воссоздать себе образ его небес, пьёшь литры вина, чтобы
ослабить напряжение, забыться и поверить, что он любит тебя больше, чем
отвергает, что ему по вкусу твоё жизнелюбие, твой яркий солнечный свет в каждом
действии, проявлении, вздохе и выдохе, что именно поэтому он вновь и вновь
вовлекает тебя в свои сети, когда ты только-только научаешься выживать без
него.
Он вновь простирает к тебе руки,
чтобы забрать часть твоей энергии, погреться в лучах твоей искренности,
получить заслуженную дозу обожания, а в ответ в лучшем случае даёт себя. Этот
секс давно не приносит оргазма, но ты стремишься в его объятия, потому что
такова плата за возможность быть рядом, отдавать ему своё тепло, соединяться с
ним и в эти редкие моменты ощущать себя нужной. Ты подпитываешь его собой,
оставаясь с тотальным опустошением.
Ты уважаешь себя, потому что
достойна, во всех отношениях хороша, и потому что он сделал тебя очень, очень
сильной, взрослой и мудрой. Он закалил тебя, как сталь, и ты в конечном итоге
выбираешь себя. Ты уходишь, а он всё-таки отпускает, признавая, что ты ему больше
не по зубам. Вы расходитесь с миром, оставляя в сердцах светлую память друг о
друге с примесью грусти.
Ты не стремишься его навестить, а
он не стремится призвать тебя обратно. Но, конечно, будет не против, если ты
приедешь по своей инициативе. На время. Если захочешь.
Москва не вступает со мной в
сексуальные отношения, не ведёт борьбу за мою душу, чтобы обратить в вечное
рабство, не стремится посадить меня на цепь и не платит жестокостью за
пренебрежение её персоной. Москва и равнодушием не давит: она уверенная в себе,
розовощёкая, сытая, большая, просторная, а главное, всем довольная. Ей не
интересно самоутверждаться, ежедневно заставляя меня проходить тест на
соответствие, ей неважно, щеголяю я в красивых платьях и на каблуках или же в
удобных джинсах и обуви на плоской подошве, с укладкой, макияжем и маникюром
или без оных. Ей спокойно, и мне спокойно находиться при ней, в её большой,
разношёрстной человеческой копилке. Она принимает меня, даруя солнце и сухой
воздух не по расписанию, а просто потому что ей не жалко.
И я радуюсь.
Зимняя встреча
Зима – ненадёжный, своенравный и
абсолютно непредсказуемый гость для Города-на-Болотах. Это гость, которого
очень ждёшь, ибо вместе с ним прилетают воздух, запах и вкус совершенно другой
жизни, переносящие каждого горожанина в другой мир со своими непостижимыми
законами. Более того, спонтанная, капризная и властная гостья часто
обрушивается на город об руку с солнцем, которому здесь всегда рады, ибо его
всегда мало. Зимний мороз, трескучий и скрипучий снег с яркими, слепящими
солнечными бликами преображают суровый, мрачный болотный край до
неузнаваемости, но всегда ненадолго. По этой причине тоска по зиме возвращается
сразу после её скоропалительного «отъезда».
Тем не менее, желать этого самого
«отъезда» жители начинают с первой секунды вступления зимы на Невские берега –
столь же отчаянно и страстно, каким было ожидание. Зимы становится слишком
много, она заполняет собой всё, пробирает до костей, не оставляет возможности
дышать, думать, чувствовать хоть что-то, кроме своей власти, сковывает мысли и
движения, заботливо укрывая снегом каждую клеточку пространства, пряча
надёжный, ровный асфальт подо льдом, заставляя людей медленно и с опаской
семенить от одной тёплой точки к другой.
Поэтому, как только зима покидает
Город-на-Болотах, каждый испытывает колоссальное облегчение и умиротворение.
Пожалуй, примерно так большинство мужчин воспринимает отъезд своих приезжавших
погостить тёщ.
Когда ртуть термометра падает до
отметки в минус двадцать, улицы пустынны. Горожан не выманить на прогулку даже
редким в здешних краях солнцем, и потому нам с ним никто не мешает. Холодно
настолько, что даже прорезиненные провода наушников превращаются в твёрдую
структуру, того и гляди, сломаются, разобьются, треснут, лишив сумасшедшую
любительницу гулять по морозу главного сопровождения – музыки.
И даже это меня не останавливает.
Я иду вперёд, чувствуя, как с
каждой секундой пальцы на руках и ногах превращаются в ледышки. Скоро я
перестану ощущать их и буду совсем свободной от физической оболочки, от
слезящихся глаз и стремительно краснеющих щёк.
Скоро среди замерших, застывших
под пронзительно-голубым зимним небом, освещённым лучами холодного, но яркого
солнца останемся только мы – я и мой Город. Иррационально счастливая, горячая,
полная жизни душа и её родная колыбель, прежний дом, место которого навсегда
останется особым.
Он скучал по мне. Город-на-Болотах,
тяжёлый, мрачный, давяще-серый, претенциозный, манерный и сложный, настойчиво
толкавший меня к выходу, проверявший на прочность много лет, отпустивший с
миром, казалось, на все четыре стороны – скучал по мне, слишком солнечной,
слишком живой, с огромным количеством других «слишком» для здешних северо-западных
широт и нетвёрдых, туманных почв.
Он – неизменный, хронически
медленный как в ремонте дорог и мостов, так и в самом ритме жизни, движении
транспорта и течении мыслей, обслуживании посетителей и биении сердец,– ждал
меня в гости. Ждал и заботливо подготовил обжигающий, старинный мороз и ослепительное,
живое, безудержное солнце.
Он знал, что первым делом я отправлюсь
к заливу, пресноводному «осколку» тяжёлого, северного, свинцового моря, которое
я так люблю именно зимой. Моря, в котором совсем не тянет искупаться, моря,
которым можно только любоваться, с трудом дыша в шерстяной шарф, покрывающийся
инеем с каждым вдохом и выдохом.
В Городе-на-Болотах его нет и не было,
от него остались только волны и просторы водной глади, кажущиеся бескрайними,
бездонными и необъятными даже под толщей льда. Льдом покрыта и Нева. Искрясь на
солнце, она как будто напоминает мне о сумасбродных, решительных днях туманной
юности, когда я переходила великую реку в такой же мороз.
Морозы с минус двадцать и солнцем
были привычным явлением всё моё детство и юность, а потом стали редким,
неуловимым явлением, как и снег. Наверно, поэтому я и уехала туда, где в нём
нет недостатка.
«Ну что, смелая женщина, ты
рискнёшь перейти меня ещё раз?» – лениво и чуть кокетливо интересуется Нева
оглушительным треском ледяных пластов у самого края набережной.
Я улыбаюсь и лукаво прищуриваюсь.
Мы обе знаем ответ. Я перейду в Неву в третий и последний раз, когда наступит
время, потому что обещала, а обещания держу всегда.
Город-на-Болотах будет объят
таким же суровым, пробирающим насквозь морозом, но ни я, ни Нева не будем его
бояться. Напротив, мы обрадуемся ему, как дети радуются ёлке и Новому году, и я
сделаю первый шаг по толще льда, а Нева примет меня и разрешит пройти мой путь
медленно, шаг за шагом впитывая грудью, кожей, всей своей сутью атмосферу
одного из самых прекрасных городов на земле.
Он никогда не бывает таким
прекрасным, как с середины своей главной артерии – огромной, необъятной,
колоссальной и обманчиво спокойной и непривычно белой Невы, бездонной,
величественной и сильной, как синее, непременно северное море.
Время придёт, и Нева разрешит мне
вновь совершить удивительное, ни с чем не сравнимое путешествие.
И мы все – я, Нева, зима и Город-на-Болотах
– знаем, что если это время наступит, я пройду по льду не одна.
Счастье
Ей не нужно было уточнять, за
каким именно столом он расположился. Конечно, у окна – чтобы смотреть на
окружающий мир и пропускать всё через призму своего чувственного творческого
восприятия. Она тоже любила места у окна, чтобы так же, как он, созерцать,
глядя глубоко в то, что упускается большинством. Разве что он, наблюдая из-за
стекла, был един с бурлящей вокруг жизнью, тогда как она оставалась в стороне,
наблюдая, но не соединяясь, не вливаясь. Замечал ли он эту её черту?
Безусловно. Считал ли настоящей, природной? Нет, никогда. Он видел в ней
амбициозного публичного человека, как и он, опалённого всяческими талантами и
сполна награждённого тщеславием.
Она влетела в кафе, запыхавшись,
раскрасневшись, на ходу развязывая ярко-розовый шарф, контрастировавший с
осенней серостью, заполнившей собой каждый уголок Москвы. Он улыбался.
– Ты торопилась, – констатировал
он, целуя её в щеку.
– Я не хотела тебя задерживать, –
ответила она, подразумевая: «Не хотела упустить наше совместное время». Они
друг друга поняли. Они всегда друг друга понимали. Слишком хорошо.
Разговор, начавшись с бизнеса,
как всегда, перекинулся на путешествия, потом на Москву и Петербург.
– Чем больше я живу здесь, тем
больше понимаю, что это довольно бездушный город. Я думаю, ты поймёшь, о чём я.
В Петербурге из каждой улицы, каждой подворотни, каждого перекрёстка, который
проезжаешь в машине, веет духом. Своим, настоящим, ни на что не похожим. А
здесь этого нет».
– Как поживает твой роман? Ты
пишешь его?
– Нет. И если честно, всё, что я
сейчас пишу помимо, мне категорически не нравится. Я понимаю, что надо
встряхнуть себя и начать, но никак не могу собраться.
– С духом Москвы есть простое
объяснение. Его почти не осталось – этот город полон приезжими. Они живут здесь
по двадцать лет, но они сами не отсюда. Вспомним Гумилёва-младшего – все
пассионарные люди, безусловно, стягиваются туда, где есть возможность применить
их энергию. Себя они и привносят, вытесняя то, что было до них.
– Проблема в том, что эти люди
приезжают не к Москве, а к себе. Многие из наших с тобой знакомых по бизнесу
ничего не берут от города, кроме работы. Не ходят в театры, коих здесь просто
Клондайк. И публика – какая здесь интересная публика! У нас если не очень
нравится, народ и хлопать не будет толком. Могут вообще встать и уйти. А здесь…
здесь выступать одно удовольствие. На ура, с овациями и цветами встречается
практически всё. Представляешь?
– А ты выступаешь?
– Нет, но подумываю об этом. Мне
этого не хватает.
Он рассказывает, как изменил своё
представление о виде искусства, который вообще не воспринимал. Она улыбается и
думает, что это всегда её в нём восхищало – любознательность к жизни во всех её
проявлениях. Он всегда будет искать, он всегда готов открыть новые грани в том,
что уже, казалось бы, набило оскомину. Он всегда даёт жизни возможность себя
удивить, никогда не даёт строгих определений, претендующих на постулаты, и
никогда не ставит окончательных точек.
Он всегда зрит в корень. Им
необязательно общаться каждый день, чтобы он задавал именно те вопросы, которые
не задаёт никто другой. Она каждый раз надеется, что ей удается сохранять
баланс между тем, чтобы говорить и чтобы слушать, потому что ей всегда, изо
всех сил, отчаянно и радостно хочется слушать его, но в той же самой мере он
хочет обратного – и она неизбежно позволяет ему управлять процессом, не
увиливая, не отнекиваясь, не переводя тему. Она не делала бы так, даже будь
темы неприятными – по той простой причине, что с ним не может быть неприятных
тем.
Он просит не жечь мосты с родным
городом. Она улыбается – немного горько, потому что он опять уловил суть
проблемы, понял то, что никак не могут уловить другие.
– Я не езжу в Петербург, потому
что мне это психологически сложно, – честно признается она. – Там та жизнь,
которая у меня была, которая закончилась. Моя квартира – уже не моя, там живут
мама с отчимом. Вроде всё по-прежнему, и вместе с тем совершенно не так. И
много такого. Ты прав, мне надо через это переступить. Я любила ту жизнь, по-прежнему
люблю тот дом, моё пианино. В Петербурге много близких людей, которые очень по
мне скучают. Я знаю, что должна начать приезжать. Удивительно, как ты всегда
попадаешь в яблочко. Всё про меня знаешь.
Они говорят о том, что это только
кажется, будто переезд решает какие-то проблемы. Наоборот, ещё больше их
обнажает, сталкивает в новых стрессовых ситуациях с самим собой, заставляет по-новому
взглянуть на весь багаж под названием «собственное я», который неизменно
отправился следом. Он рассуждает о собственном переезде в новую квартиру, а она
смотрит на него, понимая с радостным отчаянием или отчаянной радостью, что,
скорее всего, никогда не сможет полюбить другого мужчину, потому что никто не
может быть так близок, дорог, важен, нужен и физически осязаем даже тогда,
когда находится далеко. Они обмениваются долгими, глубокими взглядами, и ей
кажется, что он думает о том же самом.
– Скажи честно, ты планируешь
остаться в Москве навсегда? Или уехать дальше? Или… вернуться в Петербург?
Она пару секунд молчит, а потом
отвечает предельно прямо, что ничего не загадывает, что сейчас идёт определённый
этап её жизни, которому положено пройти в Москве. А дальше покажет жизнь, и
«навсегда» в ней – несуществующее понятие. Но да, она допускает вероятность
возвращения домой когда-нибудь, и если это произойдёт, это будет взвешенное,
зрелое решение, вызревшее внутри полностью и абсолютно. «Впрочем, если бы ты
позвал меня, я бы вернулась прямо сейчас. А если бы ты позвал, а не оттолкнул
меня полтора года назад, я бы и не уезжала», – это не произносится вслух, но
он, кажется, и так это слышит.
Два часа пролетают незаметно и,
вместе с тем, необъятно. Им обоим надо возвращаться к работе, они
рассчитываются и выходят в московскую осень, где дороги привычно расходятся в
противоположные стороны. Они обнимаются – долго, близко, горячо, с излучаемой
радостью и без болезненного надрыва, потом целуют друг друга на прощание,
несколько раз, стараясь задержать мгновение и память друг о друге.
– Я был очень рад тебя видеть.
– Я знаю. Я тоже.
Он идёт в свою сторону и
оглядывается. Она стоит и смотрит ему вслед, и только когда такой родной,
узнаваемый из тысячи, затылок исчезает в отдалении, закуривает и уходит. Перед
тем, как погрузиться в подземный этаж огромного московского муравейника, она
достаёт телефон и фотографирует своё лицо, делая акцент на глаза, чтобы зафиксировать
и запомнить, как выглядит счастье.
|
