|
Валентин
Ирхин
Высоким
силуэтом
С раннего
детства она появлялась в моих видениях – высоким силуэтом, и я был не один в
неясной предрассветной мгле. Начальные боль и крик переносились легче, дыхание
выравнивалось, но плата за это ещё предстояла, а предупреждения были. Уже тогда
она упорно не желала и не умела быть верной, предпочитая уход в неведомое, где
ждали долгие несчастья и приключения, столь интересные в деталях. Её успешно
стремился унести вихрь страсти, который часто возникал над жаркой и клокочущей
землёй в те времена. Да и потом: пусть рушились миры, и всё мельчало – стратегия
игры осталась прежней.
К вечеру мы
устремлялись в полёт, держа за края свиток, и чёрные буквы летели вниз, обдирая
углами крыши, ложась на асфальт дорожными знаками. Обычно слишком высоко не
получалось – её пугала верхушка неба, а меня серые тени. Кстати, дарить цветы ей
надо было осторожно: она с недоумением разглядывала сиреневый и вовсе не любила
фиолетовый. Вороны мешали своим смехом, а лебедей было очень мало. Она падала в
бездну, а я – на острые скалы.
Первые наши
встречи в хищной суете притонов и вокзалов, ярком шуме кабаре и ресторанов не
предвещали удовольствий. Напряжённой улыбкой поймав мой взгляд, она начинала
свой разговор, и слова её были горьки и неистовы, а порой звучали прямой
насмешкой. Разлуки длились пару лет или веков, пока я претворял всё это в
печальные стихи и строки. Технические перерывы и работа немного добавляли опыт и
уменье, но не настолько, чтобы вовсе избежать опасных и мучительных ошибок.
Сознательное бегство в другие земли или небеса, ещё возможное, не представлялось
надёжным и достойным решением проблемы.
С некоторых
пор весь дольний мир стал принадлежать ей. Особенно ей удавалось играть со мною
в океане, швыряя волнами на каменистый берег и обратно. Своим привычным
волшебством она сковывала реки, и ветры слушались её одну, был труден каждый шаг
– налево и направо, вперёд или назад. Она посылала на подвиг и битву,
бестрепетно диктуя свой маршрут, как будто знала – пройти по нему предстояло не
ей, с её напором и неотразимой внешностью и силой, а мне. Согнувшись и
закутавшись, я брёл против ледяного урагана или полз по мокрой траве,
спотыкался, играл с её зверями и птицами, наконец, сдавался, рвал для неё цветы
и яблоки с деревьев.
Лишь изредка,
не в лучшие эпохи, мы шли вдвоём, в похожих клоунских костюмах, а то и вовсе под
одним плащом, по тёмным лабиринтам и лесам, спасаясь от разбойников и чудищ,
которых заметно волновали её наследство, титул и престол. Я мчался вверх по
склону, навстречу выстрелам; она, устав, тянула в ров со змеями, которые ей были
не страшны, но цепенили взглядом и укусом. Почти что в ссоре мы расставались на
ступенях замка или при входе в монастырь, и высоко поднимался гордо надломленный
мост.
Заточенный по
её приказу, я писал ей романсы и портреты. Вечерами она гуляла во дворе, ступая
тихими шагами за решёткой, скромно прячась под чудесным покрывалом. Для полноты
душевного покоя ей нужно было моё раскаяние: объятая сомнением, она боялась
изменить своё решение и план. Но ясности и правды моих речей она страшилась, а
потому общалась только через посредство тюремного священника, под власть
которого всё больше попадала. Такие хитрости играют злые шутки – лишь на руку
судьбе. Вскоре она перестала нас различать, как можно понять из намёков в её
мемуарах, крайне запутанных в этом месте.
Нельзя
сказать, чтоб все мои молитвы о помощи остались без ответа – тогда бы я забыл об
этом долге навсегда. Порой приходили письма, покрытые тайными знаками. В скорой
беде, нищете и бесславном плену она берегла меня от ужаса полной гибели, будила
вспышками молний, ударявшими точно в сердце, готовое уже остановиться, в стужу
грела у дымящего костра, меняла рваные шарфы и предлагала новые повязки вместе с
пьянящим напитком. Однако здесь таился и обман: её неуловимое тепло минуту
защищало, но оборачивалось болью лихорадки, надолго отнимавшей способности к
благим делам.
Изматывающий
нервы диалог не прекращался хмурыми ночами. Её многоликие образы и фразы,
стучащие в уши, целиком занимали голову болью. Время, украденное думами о ней,
уходило, как в песок – быстро, незаметно и бездарно, большими порциями поглощая
лучшие недели лета. Я не знаю или просто забыл, что же было на самом дне этой
затягивающей глубины, да и по дороге многое царапало и решительно мне не
нравилось. Ей было не по нраву почти что всё, и она учиняла разгром в моей
открытой душе. Я бдительно молчал, а гнев её рвался наружу, чтобы смениться злой
скукой и равнодушием.
Она, не ведая
испуга, заливала чернилами и вырывала с корнем из Книги целые страницы, даже
предназначенные ей, не читая самих посвящений – золотые и красные буквы. Они ей
были вовсе не нужны. Она подразумевала свой сюжет, на мой взгляд, несложный,
хотя и красивый. На самом деле, благодаря своим талантам она была способна не
только почувствовать и видеть, а знала много больше моего, но что мне было толку
в том? Роскошные дворцы иллюзий, сверкающие гранями алмазов, легко бледнели и
туманно расплывались, никак не оставляя нужного следа и света.
Вот разрушать
она любила, и, ощутив порыв, ни разу не удержалась от удовольствия бить в цель и
всё крушить. Она почти что верила, что корень её мучений и неволи скрыт в наших
хрупких отношениях и редких встречах, а не в общественных и прочих связях,
опутавших её железной паутиной. В своём глухом слепящем чёрном платье марионетка
двигалась уверенно и ловко – закрыв прелестные печальные глаза, послушно липким
цепким нитям. Ещё не успев упасть, её холодные слёзы навек превращались в камни.
Попытки что-то объяснить или исправить могли иметь лишь кратковременный успех:
она коварно мстила за нарушение своей жестокой логики и всякие потуги быть
свободным и счастливым.
Когда
открывались прежние раны или намечались новые, она имела власть спасти и
сохранить, а потому была нужна вблизи, но её не было, а иногда было поздно. И
всё по простой и нелепой причине – её беспросветных занятий Собой и Другими. Они
обступали её плотной и серой толпой, кружили в сумерках бала, оглушали ей мысли
шёпотом, заполняли до краёв воображение, внимание и память, а она им отчаянно
дарила тепло благосклонных улыбок. На этом абсурдном утомительном спектакле,
отделённом полупрозрачным занавесом, я превращался в усталого и бессильного
зрителя. Подробности, давно известные из хрестоматий, – зловещие интриги,
ревнивые убийства, погони, безобразные скандалы, блестящие дуэли и сражения –
уже не представляли интереса, однако я ещё болел за результат.
Тонкие
построения древней магии и поэтики, высокие и грозные пророчества о нашем
мистическом союзе, романтические главы из Книги всё ещё работали, но только в
одном направлении – к ней, да так, что зажимало горло. Когда я ничего не ждал и
был спокоен, встреча была неизбежной, а цели были в её руках, не знающих пощады.
Впрочем, как раз при таком раскладе важных вещей и прозрений в упор не
наблюдалось, причём подозреваю, что и для неё. Я так и не понял до конца, а
может быть, не принял назначенных ей правил, и потому пока не смог спасти её
саму из лап дракона.
А последнее
прощание несколько затянулось. По заведённому однажды ритуалу я несколько раз
оглянулся назад, пытаясь улыбнуться кончиками губ (это почти получилось) и
напрасно ловя глазами какой-то шанс, таинственный и в высшей степени
сомнительный. Немного качаясь, постоял с ободранной кожей, затем медленно шёл,
осторожно пробуя дышать и думать. Весь драматический момент смягчался небольшими
неожиданностями. Почуяв перемены, на огонёк спешила другая дама в белом, тоже с
чашей, и смертный яд одной гасился доброй, милой и лишённой смысла болтовнёй
второй. Это отвлечение, невольное и странное, давало паузу и позволяло
определённые надежды на продолжение нелёгкой жизни.
|
