|
Валериан Александров
Рядовой случай
Рация заскрипела надменным басом
майора Ахромова:
– Егорыч, кончай дрыхнуть, труба
зовёт!
Старлей третьей молодости (волей
начальства и своего характера), Алексеев поменял ручной эспандер на микрофон и
отозвался в тон майору (ещё более отдалив очередное звание):
– Тебя, Митрич, эта труба уже лет
двадцать дозваться не в силах, а мне прошептать достаточно…
– Я те щщас прошепчу. На Малой
Поляне веселье. Разберись.
– По какому адресу резвиться будем,
Митрич?
– А ты угадай, умник.
– Слыша в шёпоте твоём крайнее
злорадство, веселиться мы идём в домик восемнадцать, – выдал экспромтом старлей,
техник по образованию и гуманитарий по жизни.
– Опять в служебное время
стихоплётствуешь, гони, пока рапорт не настрочил.
– Вот видишь, не все поэты, есть и
прозаики.
Малая Поляна,18. Всё верно. Пару
дней назад освободился Рязанов с классической кличкой «Шакал». «А сволочной
характер тюрьма не облагораживает», – подумал Алексеев, добавив вслух:
– У Шакала самогон закончился, раз
наша помощь потребовалась.
– Зараз похмелим,– зло усмехнулся
водитель сержант Крайнов и хрустнул пальцами-сардельками на отполированной
медвежьей хваткой баранке.
– Попридержи инерцию, Серёга. Шакал
– сволочь хитрая, завтра же к прокурору побежит мошонку опухшую показывать, и не
один уролог не подпишется, что в этом не вина твоего аристократического
колена…
– Не боись, Егорыч, без трупных
пятен обойдёмся, а синяков у него и своих за пару дней свободы завелось, как
тараканов. Вчера, у мордобойки-пивнушки, его шакал помоложе прессанул. Растёт
смена блатная.
Малая Поляна мало чем отличалась от
соседних зареченских районов.
За годы «прихватизации» этот
рабочий курмыш рядом с асфальтным заводом ещё больше зачах, хотя и меньше, чем
завод. Кто сумел, съехал отсюда в годы горбачёвской «эйфории», но основная масса
так и оцепенела здесь в нищете по жизни и надежде у телевизора… Только алкаши и
отбросы, вроде Шакала, не замечали плохих и хороших перемен. Все перемены
укладывались в три слова: ЛТП, тюрьма, воля, из которых через пару лет
оставались только два последних, к вящей радости алкашей. Были, конечно, мелкие
радости в виде посещения мордобойки и мелкие гадости отстойника в райотделе, но,
в целом, великий смысл у этого стада имели только тюрьма и воля, всё остальное
«пурга».
Окинув взглядом двор, Алексеев
подытожил:
– Хозяин вырубился, гости
расползлись. Отбросы пиршества не имут даже крысы.
(Чуть позже стало ясно, что с
первым сказуемым он попал в точку).
– Ну, ты поэт, Егорыч, – осклабился
щербатой улыбкой Крайнов.
– Поэт, Серый, во мне скончался,
когда мент начался…
Отрихтованный верной службой уазик
въехал прямо во двор. Изгороди здесь не наблюдалось уже лет десять, после того,
как хозяин, будучи в уме нетрезвом, пустил её на угли для шашлыков. Шашлыки
тогда превратились в угли на час позже, когда хозяин с сотоварищами по жажде
превратились в свиней. Малая Поляна гуляла конкретно и широко, так широко, что
зачастую вместе с домами виновников «вечных торжеств» в угли превращались и дома
живущих по соседству Безвинных (в прямом и переносном смысле). Мало кто потом
возвращался на родные пепелища: кто заселялся в муниципальные бараки, кто на
общую кухню, кто уходил в бомжи… А пришлые здесь не задерживались, ментальность,
ядрёна мать, была не та.
Тишину скончавшегося праздника
прервал только вой голодной дворняги, не способной уже ни лаять, ни перегрызть
драную верёвку, державшую её возле подобия крыльца. Дверь, больше похожая на
калитку, болталась на ржавой проволоке, потому что петли стоили денег, а самогон
стоил дороже. Стёкла, не мытые с прошлой войны, были вынесены вместе с рамой, не
мытой вообще никогда. В бурьяне, на многострадальной раме, в позе «я люблю тебя,
жизнь» расплескался Шакал… «Как ни странно, в тюрьме он поправился», – заметил
Алексеев.
– Акела промахнулся, – сказал
сержант. – Ну, и кого теперь прессовать? – развёл он с сожалением
кулаки-кувалды.
– Шакалу до Акелы, как тебе до
министра, а твоим «пресс-папье» до конца дежурства работа ещё найдётся.
Старлей, разрядник по «нелёгким»
видам спорта, мог и сам «прессануть» кого угодно, но считал, что кулаки после
головы самый наипоследнишний в жизни аргумент.
– Пошли в барак глазеть на
кавардак, и лучше б здесь не оказалось «непромахнувшихся».
Алексеев отвязал бедную дворнягу от
крыльца, и она голодной иноходью поплелась на забытые задворки, ностальгируя по
запахам ближайшей помойки… Вошли в избу-сарай, под ногами уже ничего не
скрипело: грибок сожрал не только ногти у хозяев, но и сосновые
половицы-сороковки.
Алексеев, как по минному полю, по
кошачьи миновал «веранду», и с несуществующего порога осмотрел импровизированную
арену (что бардак сегодня превратился в арену, он понял уже по позе Шакала под
окном).
В избе-сарае, кроме полуразрушенной
оргиями и драками печки остались две широкие неподъёмные дубовые скамьи, с
которыми ни грибок, ни другая сволочь справиться так и не смогли, остатки стола
и два дубовых табурета, на одном из которых сидел, привалившись к стене, в позе
патриарха, положив руки на колени ладонями вверх, как бы вмещая в них скипетр и
державу, отчим Шакала Михалыч. (Который, надо ему отдать должное, лет до
пятнадцати оного боролся кнутом, пряником и кулаком за достойный трудовой облик
своего беспутного пасынка).
Михалыч, вдовец от первого брака, с
матушкой Шакала, Полиной, трудолюбивой и безропотной женщиной, сошёлся по
одиночеству и согласию. Работали они вместе трудно и честно в одном цеху
компрессорного завода, общались не один год и характерами притёрлись, так что
неожиданностей друг от друга не ожидали. Самой большой неожиданностью оказался
пасынок, на которого так и не возымело действия нордически трудовое воспитание
Михалыча. Природа скорчила гримасу, и гены отца-дебошира, сгинувшего в авангарде
пьяной драки, внедрились в Шуру Рязанова, ныне Шакала, как градусы в брагу, и
бродили в нём с каждым годом всё ощутимее для матери, соседей, старенькой
школы-восьмилетки, да и милиции, в коей Шура состоял на учёте с неполных десяти
лет.
А в четырнадцать Шура со товарищи
отбыл на «малолетку» за облегчение трёх привокзальных ларьков и нескольких не в
меру выпивших сограждан. Во время его второго лежбища на «шконке» за хулиганство
и грабёж многострадальное изрубцованное сердце тёти Поли не выдержало, и
Михалыч, оставшись без женских рук и присмотра, начал чаще общаться со змием
зелёным – от одиночества, отсутствия детей, хобби, и трезвых соседей.
Родственники от него отвернулись, когда, сойдясь с Полиной, продал он свою
коммуналку, после чего никто из них уже не мог претендовать на его место
прописки и заработки. После смерти Полины пытались его «обиходить» местные
вдовушки, да, похоже, не нашлось равных последней любови Михалыча…
И вот теперь сидел он, пьяный, ещё
не старый, не слабый, почти не больной, и что-то философски бормотал себе под
нос. В углу на старой скамье, раскинув бесстыжие чресла, в полунеглиже и
счастливом беспамятстве валялась Римка-«подели меня с товарищем.
– Опа! Римку, что ль, не поделили,
– изрёк Крайнов, впихиваясь в пустую дверную коробку. – Она ж последний месяц с
Заикой сексовала.
– Не, Серёга, не по Михалычу таким
дележом мараться, тут какая-то другая «тема».
– Дык у них токмо две темы: недожор
и пережор. Сёдня, похоже, вторая.
Алексеев ещё раз окинул взглядом
«ристалище». Что-то не так… То, что всё ненормально – это нормально, это рядовой
контекст, общий для подобного «бытия», но что-то не так, что-то выпадало из этой
«гармонии».
Вот эти два котёнка под табуретом
Михалыча – нормально, но то, что они что-то лакают, – «выпадает»: лакают здесь
только палитуру, да самогон в лучшие времена, а у котят… Старлей присел у
табурета, протянул руку погладить трёхшерстного, что-то капнуло на ладонь.
Кровь. Котята лакали кровь, которая вязкой струйкой, запекаясь на рубахе
Михалыча, стекала с его рассечённого затылка по спине и табурету на пол, она не
успевала ни растечься, ни впитаться – её мигом слизывали два голодных
«курцхара», кроме воды и хлеба ничего не пробовавших за свою короткую
неустроенную жизнь...
– Десерт, пацаны, – задумчиво
прошептал старлей и, не вставая, громко и резко приказал: – Серый, скорую,
пулей!
Сержант без вопросов метнулся к
УАЗу. Через пару минут, вернувшись и углядев, в чём «фишка», изрёк своё
брендовое: « Ёк Макарёк».
– Егорыч, может, на скамью его
уложить?
– Не трогай, кровь запеклась,
уложишь – снова хлынет. Присмотри лучше, чтоб не завалился. А я поищу, чем его
«разделывали».
Михалычу повезло: предметом
разделки оказался столь реликтовый топор, что при ударе он соскочил с топорища и
вскользь раскроил затылок, сильно, но не смертельно. Повезло, что доброжелатели
вызвали милицию, милиция – скорую, а скорая плутала недолго. Причина битвы была
тривиальна – делёж зоны обитания, затеянный Шакалом в пользу себя, дорогого, и
Римки, в коей в последние сутки он обрёл «ячейку сообщества». Уже после
неудачного полёта томагавка Михалыч вынес пасынка с тропы войны вместе с рамой,
претензиями и топорищем. Повезло…
Не повезло с циррозом, который
сожрал его через пару лет тоскливо-безысходного бытия. Рядовой случай. Шуру
Рязанова встретил на «киче» не последний третий срок… Римка-«подели меня»
сгинула через год, подавшись на трассу за «плечевыми» деньгами… Котята возмужали
в поджарых помойных бойцов… Участок с домом на слом «от Михалыча» скупила
узбекская диаспора, выстроив магазин-форпост-общежитие для новых завоевателей
Малой Поляны.
И только Алексеев в том же звании,
на том же болезном УАЗе, с тем же сержантом- водителем, теми же обязанностями
без особых прав и неустроенным бытом выезжал на стражу правопорядка в одном из
самых больших осколков СССР… Рядовой случай.
|
