|
|
Алекс Олейник
Рябиновый день
Приземистая кривая рябинка росла высоко, вцепившись в камни утёса голыми перекрученными корнями, пробив себе путь к свету в узкой тёмной расщелине. Её листья дрожали латунью и медью, тяжёлые гроздья ярких ягод блестели спелой свежепролитой кровью.
«Ах, какая прелесть! – пропела леди Арвенна, прищурившись на нарядное деревце. – Жаль, что так высоко... Я поставила бы такую ветку у окна, выходящего на закат».
«Позволь мне, госпожа!» – откликнулся Эдерн. Не дожидаясь ответа, он соскользнул с седла, легко подпрыгнул, ухватился руками за острый выступ, подтянулся, нащупал носком трещину в камне, осторожно перенёс вес – ничего, держит! Высоко? Пустяки! У себя на севере, где снег лежит на горных вершинах до самого лета, где на неприступных кручах вьют себе гнёзда синие орлы, он взбирался на такие вершины, какие этим столичным неженкам и не снились! Он карабкался по отвесным стенам, прижимаясь щекой к холодному камню, и только ветер держал его навесу, холодный северный ветер да благословение Матушки Дон. Он сидел на краю обрыва, болтая ногами над гулкой бездной, где притулился в маленькой долине старый форт его отца с деревней в дюжину круглых хижин, и казалось ему, что весь мир лежит у его ног цветным ковром – синим и зелёным, –удивительный бесконечный мир, где каждый мужчина готов предложить ему свою дружбу, а каждая девушка мечтает о его любви. И мир, пока ещё маленький, ограниченный горной долиной с быстрой холодной рекой, был и вправду добр к нему. Храбрые и верные друзья лазали с ним по горам и охотились на оленей, и дрались с ним до первой крови, а девушки любили его, молодого да пригожего. Но это всё было давно, ещё до приезда в столицу. Ещё до леди Арвенны.
В королевскую столицу, город и крепость Динас, Эдерн приехал весной, на праздник Белтан. Освоился он отлично, подружился с такими же, как и сам, господскими сыновьями, с молодой знатью при королевском дворе, начал работать с оружием да учиться столичным премудростям с танцами, стихами и особым взглядом на предметы второстепенной важности. А потом в его мире, уже большом и сложном, появилась леди Арвенна и заполнила его до краёв, не оставив места друзьям, оружию и охоте, и начисто вытеснив доступные прелести городских девушек. Она была с ним мила и приветлива. Она была недоступна, как луна в тёмном небе. Она ласкала его насмешливым взглядом бархатных серебряных глаз и никогда не оставалась с ним наедине. И вот она сказала: «Ах, какая прелесть!», – сказала ему одному, и не было на свете вершины, на которую он не сумел бы подняться.
Левая потная рука сорвалась со скользкого уступа, повернулся под ногой непрочный камень, и он повис на одной руке и услышал её резкое короткое восклицание, и страх в нем, и заботу. Любовь, быть может? От острого, внезапного, пронизывающего до костей счастья ему пришлось на мгновение закрыть глаза и перевести дыхание, и нога сама собою нашла удобную опору, и опасный момент миновал. Могло ли быть иначе? Она глядела на него, и ничего страшного не могло с ним случиться. Его семнадцатилетняя жизнь только началась, в это самое мгновение, началась с алой рябины, и с захватывающей высоты, и с участия в голосе леди Арвенны, и жизнь эта была огненной и хмельной, и бесконечной.
Он прочно пристроил ноги между корней рябины и обхватил левой рукой еЁ шершавый крепкий ствол. Одна ветвь, толщиною в два пальца, согнулась под тяжестью спелых гроздей и он обломил её у самого ствола. Потянулась за веткою плотная зелёная кожа коры, обнажая расщеплённую белую древесину с каплями прозрачной, липкой рябиновой крови, и задрожало маленькое деревце, но если рябине было больно, Эдерн этого не заметил. Он сжал драгоценную добычу зубами. Ему ещё предстояло спуститься на землю, а это всего труднее.
Он спрыгнул вниз с приличной высоты; поскользнувшись на каменной осыпи, ловко удержался на ногах и, ничуть не смущаясь всеобщим вниманием, аккуратно зачистил неровный обломанный конец ветки кинжалом, прежде чем подать её своей волшебной всаднице в нимбе полуденного солнца. Она ответила ему улыбкой, ласковой и смущённой, интимной улыбкой, вместившей в себя удивительный секрет, известный лишь им двоим, и он заметил особый блеск её глаз, и лёгкий румянец на её щеках, и нежные голубые прожилки под тонкой кожей её руки, принявшей огненный подарок.
«Кровь!» – воскликнула леди Арвенна в волнении, и только тогда заметил Эдерн глубокую ссадину на ладони.
«Ей противно, – мелькнула паническая мысль, – сейчас она бросит эту проклятую ветку...» Но чудеса этого дня не иссякли ещё для Эдерна. Склонившись в седле, леди Арвенна протянула ему голубую шёлковую ленту, и голос её тоже был гладким и шёлковым: «Возьми это для своей раны, мой смелый воин».
Впервые в жизни бойкий на слово Эдерн не нашёл ответа.
Потом она позволила ему ехать рядом, и ему удалось занять её приятым разговором, и её свита, его друзья, прочие дамы и кавалеры вскоре отстали, а потом и вовсе пропали, и во всем мире остался лишь её светлый голос, лёгкий смех и капли красной рябины в тонкой руке.
За городскими воротами они расстались. Она продолжила путь в крепость, а он последовал за своими друзьями в большую чистую таверну у рыночной площади, где хозяйка варила лучший в Динасе эль. В той таверне они засиделись допоздна, болтая о пустяках, умалчивая о главном, о волнующем сладком секрете, о рябине и о милом подарке. Иногда взгляды его друзей скользили по голубой ленте, повязанной на его руке, и улыбка касалась их губ, но никто из них не заговорил о леди Арвенне, и Эдерн оценил их старательное молчание.
Постепенно его спутники разошлись, но Эдерн не спешил встать из-за стола, пытаясь продлить волшебный день, впитывая каждый его звук и запах, и вкус крепкого эля, и свет вечернего солнца за узким окном.
Но всё когда-нибудь подходит к концу, закончился и этот замечательный день. Эдерн почувствовал его исход в прохладном дыхании бледнеющего окна, в огне, разведённом в камине, и в громких голосах всё прибывающих посетителей. Он допил свой эль, расплатился со служанкой, мимоходом заметив, как мало у него осталось монет, почти исключительно медных, и, поднимаясь с лавки, внезапно покачнулся и понял, что выпил лишнего, а значит, маяться ему завтра головной болью да потеть на уроках неумолимого мастера Остена, имевшего привычку лечить похмелье пятимильной пробежкой в полном обмундировании. С этими меланхолическими мыслями он направился к выходу, но непослушный пол двинулся у него под ногами, и он споткнулся о чей-то сапог и неловко взмахнул руками, восстанавливая равновесие. Его локоть больно приложился к твёрдому, будто железному плечу. Он зашипел, растирая мгновенно онемевшую руку, и по вежливой привычке пробормотал: «Прошу извинить».
Рядом с ним произошло движение, и в гулком эхе неожиданной тишины он обнаружил себя стоящим лицом к лицу с четырьмя королевскими Драконами. Он заморгал, разглядывая их властные спокойные лица, ладный лёгкий доспех, у всех одинаковый, с гербом королевского дома на левом плече, и лишь с трудом сдержал неподобающую случаю детскую улыбку: надо же, четыре Дракона!
«Пьянь», - небрежно бросил первый Дракон.
«Северная рвань», – согласился второй.
Третий, тот самый, ушибленный Эдерновым локтем, с холодными серыми глазами и с сединой на висках и в коротко подстриженной бороде, глядел на Эдерна без интереса, а вернее, глядел сквозь него, спокойно и безразлично.
Эдерн постарался придать своему лицу выражение скромной учтивости и сделать свой голос мягким и уважительным:
«Прошу меня простить, мой господин Дракон. Я просто оступился. У меня и в мыслях не было нанести тебе оскорбление или обеспокоить тебя каким бы то ни было способом».
Он закончил своё извинение милой смущенной улыбкой, высоко ценимой девушками окрестностей Каер-Лайла.
«Трусливый щенок», – презрительно процедил четвёртый Дракон.
Седой согласился, с сожалением скривившись: «Это, господа мои, называется вырождением. Все северяне трусы. Смелых вырезали пикты, столетия назад. Остались слизняки да рабы, нарожали себе подобных, и вот перед вами результат нескольких поколений подобного разложения».
Эдерна вдруг бросило в жар, потом обожгло холодом. Скользкая струйка пота прошла вдоль позвоночника. С трудом он втянул в себя воздух. Все умные и гордые слова куда-то подевались, пропали в кошмарном, невозможном бреду происходящего.
«Неправда! – возразил он по-детски. и голос его жалобно дрогнул. – Неправда, храбрецов среди северян не меньше, чем... среди других. Мой отец бился за нашего короля на Чёрной Реке, а там трусов не было. Он был ранен, получил в награду меч из рук самого...»
«Ты называешь меня лжецом?» – поинтересовался седой. Он спросил это очень просто, без всякого выражения, будто речь шла о дожде или о планах на ужин.
Происходило невероятное. Королевские Драконы, эталон военной доблести и незапятнанной чести, герои стихов и баллад, защитники слабых и гроза врагов, четверо взрослых и сильных мужчин, травили одного, его, Эдерна, который никому никогда...
«Да! – воскликнул он, сам поражаясь своей смелости. – Да, я называю твои слова ложью! Мы воюем с пиктами несколько столетий, и тот факт, что Стена все ещё стоит, служит доказательством нашей доблести!»
Крошечной бабочкой развернула крылья надежда: вдруг это всё закончится банальной трактирной дракой? Может быть, сейчас они просто дадут ему по морде, он отделается синяками и шишками, не в первый раз, потерпит, зато потом можно будет рассказывать, как дрался с четырьмя Драконами...
«Освободите нам место», – так же спокойно проговорил седой, и клинок, застонав, пополз из его ножен.
«Господин мой Маркус, – осмелился хозяин, – не будет ли вам удобнее во дворе? Там и места побольше, и светлее, и кровь, понимаете...»
Седой вступления хозяина и вовсе не заметил. Небрежным кивком он указал на ножны оторопевшего Эдерна: «У тебя там сталь или детская деревяшка?»
Сталь. Хороший отцовский клинок, короткий меч, гладиус. Эдерн обнажил оружие привычным, ничего не означающим жестом, как на уроке, поднял клинок к левому уху, как учил Мастер Остен, а ещё раньше – отец, во дворе перед конюшней, где старая яблоня роняла на землю мелкие негодные яблоки, все насквозь червивые. Острое, пронзительное желание оказаться дома обожгло его сердце настоящей болью. Но таким желаниям не было места в мире Эдерна, и он прогнал страх и взглянул в лицо своему врагу.
Дракон начал атаку рубящим ударом, простым, диагональным, не слишком быстрым, почти небрежным, и Эдерн парировал его без труда. Но короткий, без замаха удар седого оказался немыслимо сильным, таким сильным, что клинок почти коснулся лица Эдерна, заставив его поспешно отступить. Обратный удар в бедро ему удалось отразить легче. Он перевёл дыхание, вспомнив, что дома он считался сносным меченосцем, а с учётом молодости лет и вовсе неплохим. За этим и отправил его отец в столицу: научиться военному мастерству, пообтесаться, завести полезные знакомства, впечатлить какого-нибудь важного лорда, а уж там, кто знает... Но на этом разминка закончилась, и думать Эдерну стало некогда. Удары страшной силы и ошеломляющей скорости посыпались на него со всех сторон, и он отбросил все попытки применить своё незрелое мастерство, а принялся лишь торопливо отбиваться, с одной только целью – подставить свой клинок под хищную воющую сталь, увернуться, отступить. Острый угол стола упёрся ему в поясницу, и отступать стало некуда. В одно короткое ослепительное мгновение Эдерну открылась ясная и бесспорная истина, имя которой – смерть. Он понял, что умрёт – не когда-нибудь, не скоро, а именно сейчас, на этом самом месте, умрёт легко и быстро и бесповоротно. И всё же он удивился, когда что-то жёсткое и холодное вошло в его грудь. Боли не было, но ощущение этого предмета, его полной кощунственной несовместимости с тёплой живой человеческой плотью, было отвратительным, тошнотворным, невыносимым. Темнота обступила его со всех сторон, сдвигая душные чёрные стены, и он попробовал сделать вдох, но воздуха больше не было, лишь одна темнота, да что-то липкое и густое поползло по подбородку и загудел в ушах мерный голос прибоя. А потом его сильно ударило, сразу в голову и в плечо, и прямо перед его лицом оказался плотно утоптанный земляной пол. А на полу крупные тёмно-красные капли, чуть припылившись, собрались в круглые ягоды, и Эдерн разглядел их в наступающей темноте и припомнил спелые грозди рябины у окна, выходящего на закат, и своему умирающему дню он улыбнулся.
***
«Смотри, чего это он – улыбается?..»
«Это от шока. Маркус его эфесом под рёбра, дух вышиб. Ничего, оклемается».
«Ну, что ж, господа, я вполне удовлетворён. Каково ваше мнение?»
«Подходит. Глаз у Капитана и вправду, как у ястреба».
«Годится».
«Хорош парень. Как он про Стену? Дескать, держится на доблести северян! Правда, между прочим. Я сам из Веракунума».
«Мечом машет, будто мух отгоняет».
«Это поправимо. В остальном ваше мнение совпадает с моим. Я передам его господину Капитану. Помогите ему подняться. Хозяин, вина».
Сильные руки подхватили Эдерна под мышки, тяжёлая ладонь хлопнула его по спине, и ему наконец-то удалось сделать вдох, втянуть в себя спёртый, душный, пыльный воздух таверны, самый сладкий во всем мире. Он закашлялся, согнувшись пополам. Жизнь возвращалась к нему и несла с собою боль в ушибленных рёбрах, и детскую обиду, и восторг острой, безумной благодарности – к Матушке Дон, к грубым Драконам, ко всем на свете. Его обхватили за плечи и повлекли куда-то, и низкий голос с резким северным акцентом прокаркал над ним:
«Давай-давай, Эдерн, сын Каддо из Каер-Брегга, шевелись, не раскисай, разговор к тебе есть серьёзный. Капитана нашего Максимиана Ястреба знаешь? Конечно, кто ж его не знает! Вот, приглянулся ты ему чем-то. Так что давай, сопли подбери, может, ещё послужим вместе».
Его день продолжался.
|
|
|
