|
|
Ирина Васильева
Эффект бабочки
Говорили, что на ночь вредно: кануло, прожилось,
Лёгкому телу и чистому разуму крепче спится.
Но сегодня прошлое как-то особенно удалось,
Я себе позволю ещё кусочек, ещё бокал и ещё страницу.
Я насыщаюсь прошлым медленно, по чуть-чуть,
Но сердце, воспрянув, выстукивает торопливо:
Те гербарии были травою, которая мне по грудь,
А те, с фотографии, все до единого (кошку включая) живы.
А когда моё прошлое станет вечностью и позовёт всерьёз,
Все ветра земли на дороге проводят, погладят спину.
Я оставлю дочке родинки, голос и цвет волос,
А группу и резус оставлю в наследство сыну.
Я стану извилиной в чьей-нибудь голове,
Огнём, который спалит навсегда лягушачью кожу,
Я стану песчинкой в пустыне, шапкою в рукаве,
Хозяин которой под оперу дремлет в ложе.
Я стану бабочкой, что породил эфир,
Другие звёздные дали, другие млечные выси,
У которой на крыльях лежит пыльцою наш странный мир.
От которой многое (если не всё) зависит.
Тот самый
Когда-то леталось ему: на Луну (в новолуние – на ядре).
Говорили о нём: каких поискать стрелок.
Правда, жил при этом, простите, в такой дыре!
И тянул себя – вырывая за клоком клок.
Так, за чаем чай, проходили годы. И он устал,
Понимая, что слишком увяз. Что по горло сыт.
Он тихонько знал, подливая ещё в бокал,
Что на прежнем месте к ненастью всегда болит.
А вокруг гадали: тот самый? Да нет, не он!
(Волоча в корзинах различных оттенков снедь.)
Отдували пену: опять не в себе барон.
Впрочем, что нам? Точить бы лясы да уши греть.
У него опять полетели утки, да все – в трубу,
Заскочив на обед где-то к югу на полпути,
И олень, путеводной вишней горя во лбу,
Уступал тропу, по которой ему идти.
А куда? Далеко ли? Надолго? Придумай сам.
И случится что-нибудь. Завтра. В обед. Вот-вот.
Он там был. И вся правда текла по его усам,
Ни единой каплей не попадая в рот.
Человечки
Это раньше мы жили, а нынче – владеем навыком.
Выбираем ножницы – будто последнее средство.
Вырезаем тех, которые вечно за руки –
Человечков, которые вечно вместе.
Хоровод всё длиннее, наверное, это к празднику.
Мы не верим в приметы,
Но числа краснеют и падают.
Мы с тобой человечки,
В нас прячется очень разное.
А на вид и не скажешь. Не правда ли? Надо ли?
Мы себя вырезаем, сто раз – и опять похожие,
В нас опять совпадает
Всё правое-левое, левое-правое.
Мы с тобой человечки с немыслимо тонкой кожей,
Мы с тобой увлеклись сегодня пустой забавою.
Вырезаем руки, которым не расцепиться,
Вырезаем души, которым одна дорога.
Можно слиться, не видя при этом лица,
Особенно, если слившихся очень много.
Белое перед сном
У неё водились соседи за каждой стенкой.
А ещё – коты и ещё коты.
У неё убегала белая ночь с плиты,
И дети потом говорили: «Не будем пенки!»
А она отвечала, действительно очень строго:
«Ну-ка, за маму, за папу, ещё немного!
Ну-ка, сию минуту чтоб было выпито!»
Она так любила сына, любила дочь.
Потому что знала: за вредность климата
Здесь всем положена белая ночь.
И котам, и соседям, и всем назначено.
Но дети не слушались. И опять
Они допивали своё горячее
И не хотели спать.
Тапёр
Это мир был такой. Черно-белый.
И дело не в плёнке.
Это мир был Немой. Был не мой.
Но Великий. Во всём и всегда.
Я была в главной роли.
И в платье. И с талией тонкой.
И мужчина с пробором во фраке
Хотел, чтобы «Да».
Но моя немота разрасталась, как пятна на солнце,
Как космический хаос,
Как кровь на рубашке из льна.
И во мне было всё. Но не в мире.
И тот, кто смеётся,
Говорил мне тихонько, что это беда – не вина,
Что вполне поправимо,
На всё только воля и случай,
Вот послушай, пожалуй.
И, клавиш коснувшись едва,
Он озвучил меня. Навсегда, совершенно озвучил.
И вложил прямо в сердце какие угодно слова.
|
|
|
